Миссис Стайлз сказала: – Ну вы и припозднились. Еще немного – и вам пришлось бы ночевать в деревне. Мы здесь рано ложимся. Это была женщина лет пятидесяти, в белом чепце с оборками, у нее была привычка: когда она разговаривала с вами, она никогда не смотрела вам в глаза, а всегда косила куда-то в сторону. У нее на поясе, на цепочке, висели ключи от дома. Очень простые ключи, сейчас уж таких не делают, я бы любой в два счета выточила. Я присела перед ней в полупоклоне. И не сказала ей – хотя очень хотелось, – что пусть еще скажет мне спасибо, что я не повернула назад с Паддингтонского вокзала, а ведь могла бы, и чего ради было тащиться в такую даль, чтобы лишний раз убедиться, что зря это сделала и лучше бы мне остаться в Лондоне, – конечно, я могла бы ей все это высказать, но сдержалась. Вместо этого сказала другое: – Ну да, я ужасно рада, что за мной вообще прислали лошадь. Девчонки за столом захихикали. Женщина, сидевшая с ними рядом – кухарка, как выяснилось, – поднялась и, взяв поднос, стала собирать мне ужин. Уильям Инкер сказал: – Мисс Смит жила в Лондоне в очень приличном доме, миссис Стайлз. И несколько раз бывала во Франции. – Неужели? – откликнулась миссис Стайлз. – Всего пару раз, – поправила я. Ну вот, теперь все решат, что я хвастаюсь. – Она говорит, у тамошних парней ноги коротки. Миссис Стайлз кивнула. Девчонки снова захихикали, а одна из них произнесла вполголоса что-то такое, отчего парнишка, сидевший рядом, покраснел. Тем временем мой поднос с ужином был готов, и миссис Стайлз сказала:

С минуту они торговались, а я пытался настроиться на философский лад. Возможно, на моем месте у вас и были бы предпочтения, чем вы хотите стать – чучелом или украшением на шляпе, но я меж двумя этими перспективами большой разницы не видел, да и кто спрашивал моего мнения? Рыжая дева приобрела меня за семь серебряных монет. Что ж, всякому существу полезно узнать свою истинную цену. Отличное средство от самомнения! Когда тебя оценивают по стоимости перьев, это здорово отрезвляет. Мальчишка снял с меня сеть, сказав, что она ему еще пригодится, и убежал, а барышня поставила на мостовую сундучок (я забыл сказать, что она несла прямоугольный и, судя по всему, довольно тяжелый ларец с ручкой), взяла меня двумя руками и с любопытством оглядела. Я тоже получил возможность рассмотреть ее вблизи. Да уж, не красавица. Разве что большие круглые глаза пепельно-серого оттенка хороши – разумеется, по европейским меркам. В Японии, например, их бы обозвали кошачьими. Кроме любопытства я прочел в них застарелое, ставшее привычным страдание и тревогу. Такое не часто обнаружишь во взгляде молодой девицы. Хотя, конечно, я не могу считаться авторитетом в этом вопросе, поскольку прекрасный, он же слабый пол мне мало знаком. На море женщин не бывает, а тех, кого встретишь в порту, прекрасными и тем более слабыми назвать трудно.

Всякому входящему должно было казаться, что это не человек, а какой-то тюк. Обманулся, видимо, и Аббат, когда пришел к Вильгельму около третьего часа. Так и вышло, что я незамеченный присутствовал при первой их беседе, разумеется, без тайного умысла, а лишь оттого, что внезапно открыться было бы менее пристойно, нежели затаиться со смирением, что я и сделал. Итак, Аббат вошел. Извинившись за вторжение, он снова приветствовал Вильгельма и объявил, что хочет говорить с глазу на глаз о довольно неприятном деле. Начал он с похвал догадливости Вильгельма, выказанной в истории с лошадью. Как же все-таки удалось описать никогда не виденное животное? Вильгельм кратко повторил разъяснение, и Аббат пришел в восторг. Меньшего, сказал он, нельзя ждать от человека, чья мудрость вошла в легенду. Теперь к делу. Он получил от настоятеля Фарфской обители письмо, где речь идет не только о тайной миссии, порученной Вильгельму императором (ее, разумеется, предстоит обсудить особо), но и о том, что в Англии и в Италии Вильгельм провел как инквизитор несколько процессов, прославившись проницательностью – но в то же время и великодушием.